Неточные совпадения
Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее становился сух, суров, брови сжимались и по лицу разливалась тень безмолвного, но глубокого неудовольствия. И ему надо было
положить двои, трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства,
огня и все свое уменье обходиться с женщинами, чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из сердца Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и
в улыбку.
Вера с семи часов вечера сидела
в бездействии, сначала
в сумерках, потом при слабом
огне одной свечи; облокотясь на стол и
положив на руку голову, другой рукой она задумчиво перебирала листы лежавшей перед ней книги,
в которую не смотрела.
А ведь есть упорство и у него, у Райского! Какие усилия напрягал он, чтоб… сладить с кузиной, сколько ума, игры воображения, труда
положил он, чтоб пробудить
в ней
огонь, жизнь, страсть… Вот куда уходят эти силы!
Спустя полчаса она медленно встала,
положив книгу
в стол, подошла к окну и оперлась на локти, глядя на небо, на новый, светившийся
огнями через все окна дом, прислушиваясь к шагам ходивших по двору людей, потом выпрямилась и вздрогнула от холода.
Показался свет и рука, загородившая
огонь. Вера перестала смотреть,
положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч на стул салоп и шла тихо к постели,
в белом капоте, без чепца, как привидение.
Вечером солон убил белку. Он снял с нее шкурку, затем насадил ее на вертел и стал жарить, для чего палочку воткнул
в землю около
огня. Потом он взял беличий желудок и
положил его на угли. Когда он зарумянился, солон с аппетитом стал есть его содержимое. Стрелки начали плеваться, но это мало смущало солона. Он сказал, что белка — животное чистое, что она ест только орехи да грибки, и предлагал отведать этого лакомого блюда. Все отказались…
Перед тем как
класть мясо
в котел, его надо опалить на
огне; тогда плесень сгорает и мясо становится мягким и съедобным.
Женщина молча принялась готовить ужин. Она повесила над
огнем котел, налила воды и
положила в него две большие рыбины, затем достала свою трубку, набила ее табаком и принялась курить, время от времени задавая Дерсу вопросы.
И пальцы Веры Павловны забывают шить, и шитье опустилось из опустившихся рук, и Вера Павловна немного побледнела, вспыхнула, побледнела больше,
огонь коснулся ее запылавших щек, — миг, и они побелели, как снег, она с блуждающими глазами уже бежала
в комнату мужа, бросилась на колени к нему, судорожно обняла его,
положила голову к нему на плечо, чтобы поддержало оно ее голову, чтобы скрыло оно лицо ее, задыхающимся голосом проговорила: «Милый мой, я люблю его», и зарыдала.
Итак, скажи — с некоторого времени я решительно так полон, можно сказать, задавлен ощущениями и мыслями, что мне, кажется, мало того, кажется, — мне врезалась мысль, что мое призвание — быть поэтом, стихотворцем или музыкантом, alles eins, [все одно (нем.).] но я чувствую необходимость жить
в этой мысли, ибо имею какое-то самоощущение, что я поэт;
положим, я еще пишу дрянно, но этот
огонь в душе, эта полнота чувств дает мне надежду, что я буду, и порядочно (извини за такое пошлое выражение), писать.
Лошадей приводили, я с внутренним удовольствием слушал их жеванье и фырканье на дворе и принимал большое участие
в суете кучеров,
в спорах людей о том, где кто сядет, где кто
положит свои пожитки;
в людской
огонь горел до самого утра, и все укладывались, таскали с места на место мешки и мешочки и одевались по-дорожному (ехать всего было около восьмидесяти верст!).
Я засмеялся и говорю: «Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными руками мою голову снял,
положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: „Вот, дескать, видите эту голову, так вот этою собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже
в огонь“.
— До начальника губернии, — начал он каким-то размышляющим и несколько лукавым тоном, — дело это, надо
полагать, дошло таким манером: семинарист к нам из самых этих мест, где убийство это произошло, определился
в суд; вот он приходит к нам и рассказывает: «Я, говорит, гулял у себя
в селе,
в поле… ну, знаете, как обыкновенно молодые семинаристы гуляют… и подошел, говорит, я к пастуху попросить
огня в трубку, а
в это время к тому подходит другой пастух — из деревни уж Вытегры; сельский-то пастух и спрашивает: «Что ты, говорит, сегодня больно поздно вышел со стадом?» — «Да нельзя, говорит, было: у нас сегодня ночью у хозяина сын жену убил».
А я стою, не трогаюсь, потому что не знаю, наяву или во сне я все это над собою вижу, и
полагаю, что я все еще на конике до краю не достиг; а наместо того, как денщик принес
огонь, я вижу, что я на полу стою, мордой
в хозяйскую горку с хрусталем запрыгнул и поколотил все…
Потом какие-то красные
огни запрыгали у него
в глазах, — и ему показалось, что солдаты
кладут на него камни;
огни всё прыгали реже и реже, камни, которые на него накладывали, давили его больше и больше.
—
Полагаю, и меня, ибо Павел Степаныч сам говорит, что
в сцене с ним я вторая половина его и что я ему
огня, жару поддаю; а Верстовский мне не позволяет выходить, — ну и бог с ним: плетью обуха не перешибешь!
— Ладно, так!.. Ну, Ванюшка, беги теперь
в избу, неси
огонь! — крикнул Глеб, укрепив на носу большой лодки козу — род грубой железной жаровни, и
положив в козу несколько кусков смолы. — Невод свое дело сделал: сослужил службу! — продолжал он, осматривая конец остроги — железной заостренной стрелы, которой накалывают рыбу, подплывающую на
огонь. — Надо теперь с лучом поездить… Что-то он пошлет? Сдается по всему, плошать не с чего: ночь тиха — лучше и требовать нельзя!
Как почта получится, они ваши письма отберут, прочитают и к себе на грудь к сердцу
положат, а те мне приказывают все
в огонь бросать.
— Зайти разве? — пригласил Прокоп, — ведь я с тех пор, как изюмскую-то линию порешили, к Елисееву — ни-ни! Ну его! А у Доминика, я вам доложу, кулебяки на гривенник съешь да
огня на гривенник же проглотишь — и прав! Только вот мерзлого сига
в кулебяку
кладут — это уж скверно!
И он, оглянувшись, что никого нет
в комнате, зажег спичку и
положил палец
в огонь.
Дарил также царь своей возлюбленной ливийские аметисты, похожие цветом на ранние фиалки, распускающиеся
в лесах у подножия Ливийских гор, — аметисты, обладавшие чудесной способностью обуздывать ветер, смягчать злобу, предохранять от опьянения и помогать при ловле диких зверей; персепольскую бирюзу, которая приносит счастье
в любви, прекращает ссору супругов, отводит царский гнев и благоприятствует при укрощении и продаже лошадей; и кошачий глаз — оберегающий имущество, разум и здоровье своего владельца; и бледный, сине-зеленый, как морская вода у берега, вериллий — средство от бельма и проказы, добрый спутник странников; и разноцветный агат — носящий его не боится козней врагов и избегает опасности быть раздавленным во время землетрясения; и нефрит, почечный камень, отстраняющий удары молнии; и яблочно-зеленый, мутно-прозрачный онихий — сторож хозяина от
огня и сумасшествия; и яснис, заставляющий дрожать зверей; и черный ласточкин камень, дающий красноречие; и уважаемый беременными женщинами орлиный камень, который орлы
кладут в свои гнезда, когда приходит пора вылупляться их птенцам; и заберзат из Офира, сияющий, как маленькие солнца; и желто-золотистый хрисолит — друг торговцев и воров; и сардоникс, любимый царями и царицами; и малиновый лигирий: его находят, как известно,
в желудке рыси, зрение которой так остро, что она видит сквозь стены, — поэтому и носящие лигирий отличаются зоркостью глаз, — кроме того, он останавливает кровотечение из носу и заживляет всякие раны, исключая ран, нанесенных камнем и железом.
Огонь порою показывался
в глазах его,
в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не
положить ли, точно, куницу на воротник?
Перчихин. Я — не
в счет. Я даже так
полагаю: не было бы стариков — не было бы и глупости… Старый человек думает, как сырое дерево горит, — больше чаду, чем
огня…
Не отвечая, девушка взяла шкатулку,
положила ее на стол и опрокинула нетерпеливым движением, почти сейчас же раскаявшись
в этом, так как, одновременно с глухим стуком дерева, скатерть вспыхнула
огнем алмазного слоя, карбункулов, жемчугов и опалов. Зеленые глаза изумрудов перекатились сверху и утонули
в радужном, белоснежном блеске; большинство были алмазы.
[С. И. Клименков, почтенный и всем известный
в Москве врач, который 15 лет был медиком, и другом покойного Загоскина и всего его семейства, но которого, по несчастию, он не слушался
в последние два года, призванный только за три дня до кончины Загоскина,
полагает, что она произошла вследствие истощения сил больного, сначала гидропатией, потом средствами горячительными и раздражающими, наконец четырехмесячным употреблением Цитманова декокта; что наследственная подагра, гнездившаяся
в нем издавна, несмотря на трезвую и правильную жизнь, при существовавшей тогда эпидемии
в Москве кровавых дизентерий, бросилась на пищеварительные органы и произвела воспаление и антонов
огонь.]
«Да, я пойду, но так, как делал тот отец, который накладывал одну руку на блудницу, а другую
клал в жаровню. Но жаровни нет». Он оглянулся. Лампа. Он выставил палец над
огнем и нахмурился, готовясь терпеть, и довольно долго ему казалось, что он не чувствует, но вдруг — он еще не решил, больно ли и насколько, как он сморщился весь и отдернул руку, махая ею. «Нет, я не могу этого».
Акулина (входит
в кафтане,
кладет веревку, раздевается и идет
в чулан). Ты бы хоть
огонь засветил.
Проснувшись среди ночи, я увидел его
в той же позе. Слабый огонек освещал угрюмое лицо, длинные, опущенные книзу усы и лихорадочный взгляд впалых глаз под нависшими бровями. Девочка спала,
положив голову ему на колени. Отблеск
огня пробегал по временам по ее светлым, как лен, волосам, выбившимся из-под красного платочка. Кроме Островского,
в юрте, по-видимому, все спали; из темных углов доносилось разнотонное храпение…
После этого на площадке, освещенной луною, собрались станочники, и даже
в нашу юрту долетали их шумные разговоры. Станок жужжал, как рой обеспокоенных пчел… По временам ямщики поодиночке входили
в избу, здоровались, переминались у камелька с ноги на ногу и смотрели на пришельца, как бы изучая его настроение. Островский не обращал на все это ни малейшего внимания… Он сидел, согнувшись, на лавке, против
огня; по временам
клал в камелек полено и расправлял железной кочергой угли…
Таким образом его приводят
в столовую, откуда заранее вынесена вся мебель, а пол густо застлан соломой… Слона привязывают за ногу к кольцу, ввинченному
в пол.
Кладут перед ним свежей моркови, капусты и репы. Немец располагается рядом, на диване. Тушат
огни, и все ложатся спать.
— Да что ж ты
полагаешь? — сгорая любопытством, спрашивала Таифа. — Скажи, Пантелеюшка… Сколько лет меня знаешь?.. Без пути лишних слов болтать не охотница, всякая тайна у меня
в груди, как
огонь в кремне, скрыта. Опять же и сама я Патапа Максимыча, как родного, люблю, а уж дочек его, так и сказать не умею, как люблю, ровно бы мои дети были.
— Я не понимаю! — говорит он,
кладя в карман обожженные кредитки. — Жечь деньги?! Словно это прошлогоднее полово или любовные письма… Лучше я бедному отдам кому-нибудь, чем отдавать их
огню.
В это же время, как
полагают, от перекинутого
огня, загорелся на противоположной стороне Лиговки,
в Разъезжей улице, шестой дом от моста.
После ужина я снова вернулся
в юрту удэхейца. Ребятишки его уже спали, жена его готовила ужин, а сам он исправлял ремни у лыж. Я подсел к
огню и стал расспрашивать его о страшных утесах Мэка. Миону некоторое время молчал, и я думал, что он не хочет говорить на эту тему,
полагая, что я хочу взять его
в проводники.
«Это никуда не годится, — решил он. — Зачем мне
огонь?
В саду может кто-нибудь быть, и ему все будет видно ко мне
в окно, что я делаю! Теперь ночь, это правда, но самые неожиданные случайности часто выдавали самые верно рассчитанные предприятия.
Положим, я могу опустить штору, но все-таки будет известно, что я просыпался и что у меня был
огонь… тень может все выдать, надо бояться и тени».
Но вот наконец все налажено: высокая соломенная кукла мары поднята на большой камень, на котором надлежит ее сжечь живым
огнем, и стоит она почти вровень с деревьями: по древяным ветвям навешана длинная пряжа;
в кошелке под разбитым громом дубом копошится белый петух-получник. Сухой Мартын
положил образ Архангела на белом ручнике на высокий пень спиленного дерева, снял шляпу и, перекрестясь, начал молиться.
Место было облюбовано и занято, и было то место не барское, а на государевой земле,
в божьем лесу, где, мнилось мужикам, никто им не может
положить зарока низвесть из древа и воздуха живой
огонь на землю.
Все рассыпались по роще, ломая для костра нижние сухие сучья осин. Роща огласилась треском, говором и смехом. Сучья стаскивались к берегу сажалки, где Вера и Соня разводили костер.
Огонь запрыгал по трещавшим сучьям, освещая кусты и нижние ветви ближайших осин; между вершинами синело темное звездное небо; с костра вместе с дымом срывались искры и гасли далеко вверху. Вера отгребла
в сторону горячий уголь и
положила в него картофелины.
Курбьер открыл, между тем, картечный
огонь и построил оба свои батальона
в каре, но они не выдержали яростной атаки подоспевших к Суворову конно-гренадер и
положили оружие. Тем временем приближалась прусская кавалерия.
— Ну,
положим, он красив… — подливала масла
в огонь Марина Владиславовна. — Да и уедет, много вам корысти не будет, вернется… Напрасно Макс думает, что родители его ему не позволят жениться на ней… Отчего? Рады еще будут, может-де остепенится…
Потом?.. потом он хладнокровно
положил своего благодетеля на
огонь,
в который имел догадку набросать порядочный костер сучьев; когда ж увидел, что умирающий дрягает ногами, начал приговаривать, усмехаясь...
Народ,
в тяжелые исторические годины, как известно, дает более широкий простор своей фантазии и создает целые утешающие его легенды, но нет основания
полагать, что то или другое народное предание должно быть с корнем отнесено к одной этой фантазии, уже придерживаясь народной же пословицы, что дыму не бывает без
огня.
Мертвеца
положили на телегу, поверх накопанного им золотистого песку, прикрыли рогожей и тихим шагом повезли
в Знаменское по корчеватой лесной дороге; позади враздробь тихо шли мужики, рассыпавшись между деревьями, и рубахи их под солнечными пятнами вспыхивали красным
огнем. И когда проезжали мимо двухэтажного дома Ивана Порфирыча, псаломщик предложил поставить покойника к нему...
Решительный
огонь, сверкающий
в его круглых глазах, ясно показал мне, что всюду, куда бы я ни убежал, он найдет меня и приведет обратно; и что револьвер, который прежде он так часто забывал
положить в кобуру, а ныне чистит ежедневно, действительно сослужит свою службу, вздумай я бежать.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели
огонь, поставили на него котелок, накрошили
в него сухарей и
положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.